«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

платье бело

И весеннее пальто.

Никого я не боюся:

Председатель – мой отец.

Вова:

Председатель к нам спешит,

«Не кручиньтесь, – говорит, —

Не кручиньтесь, не тужите,

Удобренья положите».

Михалыч:

Дети в школу собирались,

Мылись, брились, похмелялись.

Эх, в бога-душу-мать,

Дайте курочку!

Коля:

Ему уж 20 лет, —

А он такой дурак!

Ему уж 30 лет, —

А он такой дурак!

Ему уж 40 лет, —

А он такой дурак!

Ему уж…

Алеха (прерывает его):

Коля водит самолеты —

Это очень хорошо.

Вова пысает в компоты —

Это тоже хорошо!

Прохоров:

А агент из Миннесоты

Тоже очень хорошо.

(Это, разумеется, выпад в сторону Михалыча, который в это самое время пробует, как сен-сансовская плисецкая-лебедь, делать ручками фокусы-покусы.)

Сей агент, агент прекрасный,

Опрокинув свой бокал,

На груди ее атласной

Безмятежно засыпал.

Хо-хо!

Алеха:

Пум-пум-пум-пум!

Вся страна лежит во мраке —

Огонек горит в Кремле!

Пум!

Обожаю нежности

В области промежности!

Витя со всем своим пузом вступает в пляс, повязав наволочку вместо косынки.

Алеха (подтанцовывает к Вите):

Ай-ай! Ох-ох!

Все готово. Бобик сдох.

Что с тобою приключилось, Манечка?

Витя (не без кокетства):

Совершенно ничего.

Ровным счетом ничего.

Ничего не приключилось с Манечкой.

Просто – слишком завертелась,

Просто – очень захотелось

Съездить в будущем году

В Пизу или Катманду!

Оп-пля!!

Прохоров:

Кудри вьются,

Кудри вьются,

Кудри вьются у блядей.

Почему они не вьются

У порядочных людей?

Витя:

Хе! Хе!

Потому они не вьются —

Денег нет на бигудей!

Алеха (поправляя Витю):

Потому что у блядей

Денег есть на бигудей,

А у порядочных людей —

Денег только на блядей!

Гуревич (между тем с тревогой всматривается в полусонного Хохулю. Очень заметно, как тот, и выпив-то всего-навсего грамм 115, – клонится к закату. Гуревич подходит к нему, тормошит): Хохуля! Для оживления психеи хочешь еще немножко дёрнуть? Ты меня не слышишь?.. Не слышит… Передаю по буквам, Хохуля… дёрнуть… Д – движение неприсоединения, Дуайт Эйзенхауэр, девичьи грезы, дивные бедра, День поминовения усопших… Д. Следующая – ё… Только вот как передать ему «ё»?.. Подлец Карамзин – придумал же такую букву – «Ё». Ведь у Кирилла и Мефодия были уже и Б, и X, и Ж… Так нет же. Эстету Карамзину этого показалось мало… Стоп, ребятишки!! Хохуля – не дышит!..

Одни обступают мертвеца; другие – продолжают беззаботное буйство.

Прохоров: Вот к чему приводит лечение электрошоком! Вот вам блестящее подтверждение несостоятельности нашей медицины!

Стасик становится у трупа, оттянув подбородок, в позе стерегущего Мавзолей.

Гуревич: Ничего. Ничего неожиданного. Следует вполне полагаться на судьбу и твердо веровать, что самое скверное еще впереди.

Прохоров (добавляет): Рене Декарт. И да не будет никто омрачен! Мы отмечаем сегодня вальпургиево празднество силы, красоты и грации! А Первомай пусть отмечают нормальные люди, то есть не нормальные люди, а нас обслуживающий персонал! Ха-ха! Танцуют все! Белый танец! Алеха!

Алеха:

Пум-пум-пум-пум!

Пум-пум-пум-пум!

А я вот все люблю,

А я вот всех люблю:

Дюдюктивные романы,

Альбионские туманы,

И гавайские гитары,

И гаванские сигары,

И сионских мудрецов,

И сиамских близнецов.

Уй-уй-уй-ууууй!

(на мотив Петра Чайковского)

Не ходи пощипывать,

Не ходи посма-атривать,

Не ходи пощу-упывать

Икры наши де-е-евичьи-и…

Витя (под Кальмана, играя пузенью):

За что, за что, о Боже мой?

За что, за что, о Боже мой?

За что, за что, о Боже мой?

За что, о Боже мой?

Коля (под советскую детскую песенку):

У меня водчонки нет.

Даже вермутишки нет…

Прохоров (подхватывает):

Только пиво, только воды!

Только воды, только пиво!

И никто у нас не пьян!

Лейте, лейте, сумасброды,

Одуряющее диво

В торжествующий стакан!

Пиф-паф!

Подходит к баклаге со спиртом, наливает, в себя опрокидывает. То же самое хотели бы сделать и другие. Но Гуревич их останавливает.

Гуревич: Чуть попозже. Клейнмихель, подойди сюда. Я должен сообщить тебе отраду: твоя мама – не умерла! Она жива. Пашка ее не убивал! (Наливает ему.)

Сережа (прижимая налитое к сердцу): Ура! Моя мама жива!

Пашка: Ура! Я ее не убивал! (Мгновенно выхватывает кружку из рук Сережи и залпом выпивает.)

Гуревич:

Ты ловок, Паша, как я погляжу.

Но здесь ты не сорвешь рукоплесканий.

А вот по морде смажут – это точно —

«Приватно и в партикулярной форме».

Прохоров: Рене Декарт?.. (К Паше):

Короче, друг любезный, —

Ступай в манду по утренней росе!

Паша, получив от старосты пощечину и икнув, присоединяется к пляшущим.

Гуревич: Нет, ты только посмотри, староста, на это вот итоговое и рвотное. Значит, все – все было не напрасно, все революции, религиозные распри, взлеты и провалы династий, Распятие и Воскресение, варфоломеевские ночи и волочаевские дни, – все это в конечном счете только для того, чтобы комсорг Еремин мог беззаветно плясать казачок… Нет, тут что-то не так… Подойди, Сережа, я тебе еще чуточек налью…

Сережа, перекрестившись, выпивает.

Гуревич: Ну, как поживают твои веселые космонавты Космуса?

Сережа (одушевленный пятью глотками, приплясывает в такт остальным):

Космонавты и татары,

Космонавты и татары —

Все неправда. Все говно.

Уносить свои гитары

Им придется все равно.

Эй-я!

Гуревич: Вот это да… А Вова? Где Вова? Что с Вовой?

Вова сидит в постели, затылком опершись о подоконник, без движения и почему-то с совершенно открытым ртом.

Гуревич: Поди-ка взгляни, Прохоров, что с ним?

Прохоров: Дышит! Вовочка дышит! (Напевает ему из Грига.) «Идем же в лес, друг милый мой, где нас фиалки ждут. Идем же в лес, в зеленый лес, где нас фиалки ждут…»

Вова не откликается ни звуком. Рот по-прежнему открыт. А головку его уже обдувает Господь.

Гуревич: Однако!.. Там (кивает в ту сторону, где происходит маевка медперсонала), там веселятся совсем иначе. Ну что же… Мы – подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их окружают сплетни, а нас – легенды. Мы – игровые, они – документальные. Они – дельные, а мы – беспредельные. Они – бывалый народ. Мы – народ небывалый. Они – лающие, мы – пылающие. У них – позывы…

Прохоров: А у нас – порывы, само собой… Верно говоришь! У них – жисть-жистянка, а у нас – житие! У нас во как поют! а у них – какие-нибудь там Ротару и Кобзоны… А я бы эту прекрасную Софию Ротару утопил бы – вот только не знаю, где лучше, в говне или проруби. А прекрасного Иосифа Кобзона за чекушку продал бы в Египет… Хо-хо! только и делов! (Сепаратно выпивают по совсем махонькой. Остальные, томительно облизываясь, стоят в стороне.)

Прохоров: И вообще – в России пора приступать к коренной ломке всего самого коренного!.. Улицы я уже переименовал, эстрадных вокалистов – утопил. Теперь уже пора бы…

Гуревич: Да, да. Теперь уже пора бы менять этикетки. А то –